Алекскей Толочко. От «российского Иерусалима» к «славянским Помпеям»
- Деталі
- Опубліковано: Вівторок, 11 лютого 2014, 17:49
- Перегляди: 26
Оглядываясь в воспоминаниях на Киев своего детства (в конце XVIII века), барон Филипп Вигель писал:
Во дни оны Киев был проезжий, пограничный город и почти столица Малороссии; кругом его были расположены войска; в нем стекались и воинские чиновные лица, и украинские помещики по делам и тяжбам, и великороссийские набожные дворяне с семействами для поклонения святым мощам, и, наконец, просто путешественники, которые для развлечения посещали тогда южную Россию, как ныне ездят в чужие края.
Киев считался кульминацией «малороссийского тура», без посещения древней русской столицы, без поклонения киевским святыням вряд ли можно было считать поездку сколько-нибудь удачной.
Российские путешественники находят в Малороссии два города, где безошибочно узнают собственную историю. Первым была Полтава, место знаменитой победы Петра Великого над Карлом. Россия, как все еще считают в начале века, родилась «с гением Петра». На поле Полтавской битвы путешественник мог почувствовать себя присутствующим при родовых схватках великой империи.
Это, впрочем, была «новая» Россия, европейская и просвещенная. Прикоснуться к источнику России «древней» путешественник ехал в Киев.
Поездка в Киев — безусловно, часть общей моды — имела, однако, и более глубокий смысл. Подъезжая к городу, путешественник начинал замечать вокруг себя толпу богомольцев, и чем ближе к Киеву, тем более многочисленную. Паломников путешествующий встречал везде: на почтовых станциях, в местечках и селах, на дорогах, вместе с толпой богомольцев путешественник переправлялся под Киевом через Днепр. Он становился частью массы странников и — вольно или невольно — начинал думать о себе как о паломнике к святым местам.
Киев был едва ли не крупнейшим центром паломничества в Российской империи. Его православные святыни и реликвии — Печерская лавра с мощами святых угодников в пещерах, Михайловский монастырь с мощами святой Варвары — ежегодно приводили в движение десятки тысяч паломников со всех концов государства (некоторые из путешественников считали, что в Киеве бывает до ста тысяч богомольцев). Пик киевского паломничества приходился на храмовый праздник Печерского монастыря — Успение Богородицы. Шли на богомолье в Киев, исполняя некогда взятый обет, в надежде получить от святых мощей исцеление или замолить грехи. Киев считался местом, где человек способен искупить преступление, и в начале XIX века некоторым провинившимся перед законом даже заменяли проживанием в Киеве уголовное наказание. Таким образом, например, оказался в городе один из первых киевских «археологов» Александр Анненков —за особо жестокое обращение с крестьянами; позже богомольем в Киеве заменили заключение убийце Михаила Лермонтова — Мартынову.
Значение Киева и паломничества в Киев для коллективного сознания украинцев очень точно передал Иван Переверзев, автор изданного в 1788 году «Топографического описания Харьковского наместничества»:
Жители Южной России, отлученные одни от других расстоянием, различным чиноправлением, гражданскими обычаями, речью, некоторые и религиею (униею), обращают на себя взор зрителя, не без знания примечающего. Когда они обираютьсял я поклонения в Киев с востока, от Волги и Дону, с запада, из Галиции и Лодомирии и ближе к Киеву лежащих мест, взирают один на другого не так, как на иноязычного, но будто однород- ца, однако много отчужденного в словах и поступках, что для обеих сторон показывается странным явлением; но вообще все сии рассеянные одноземцы и доныне сохраняют сыновное почтение к матери древних своих жилищ, граду Киеву.
Привычная метафора для Киева в путевых дневниках XIX века, как и в воспоминаниях путешественников, — «российский Иерусалим».
Поклонение святым местам Киева было едва ли не главной целью посещения Киева царственными лицами, спорадических в течение XVIII века и все более частых в первой половине XIX века. В Киеве для «порфирородных богомольцев» разрабатывают, так сказать, стандартный маршрут: Печерская лавра с осмотром Успенской церкви, Софийский собор, Михайловский монастырь, Пещеры, Андреевская церковь. В начале XIX века такую «обзорную экскурсию» высочайших лиц будут называть «путем богомольца». Екатерина II, которая в течение трехмесячного пребывания в Киеве должна была пройти по маршруту не один раз, выстоять на многочисленных литургиях и выслушать не одну речь, едва сдерживала свое раздражение от «скучного Киева», но покорно выполняла надлежащие действия. Во времена Александра I и особенно Николая I императорская семья посещает Киев регулярно. Как понимали современники подобного рода активность, видно из названия брошюры, изданной по случаю визита в Киев в 1837 году великого князя Александра Николаевича: «Известие о посещении святых мест в Киеве благоверного государя наследника, цесаревича и великого князя Александра Николаевича». Подобного рода «описания» паломничеств составляют после каждого визита (даже митрополит Евгений Болховитинов станет автором одного из них).
Какими бы ни были мотивы путешественника в его путешествии по Малороссии, подъезжая к Киеву, он начинал воображать себя паломником, ощущать в душе религиозный восторг от скорого посещения православных святынь Киева. К религиозному чувству прибавлялись и переживания живописного пейзажа.
Как правило, путешественники подъезжали к Киеву с левого берега, и величественная картина «златоверхого города», открывавшаяся их взглядам, настраивала прямо на мистический лад:
На западной части небосклона, над серою грядою тумана, открылся Киев. Священный город стоял как бы на воздухе или на небе, и лучи восходящего солнца, горя на златоверхих его храмах, представляли зрелище величественное и на земле новое!
Ни один из путешественников не упустил случая излить на страницах своего путевого журнала экзальтированные впечатления от созерцания «с вечностью спорящей твердыни России» (фон Гун), «священного города» (Глаголев). Князь Долгоруков въехал в 1810 году в Киев с противоположной стороны, но и он на обратной дороге «окинул глазами весь Киев еще раз в жизни. Нет ничего прекрасней сего зрелища; я от него был вне себя и не вмещал восторгов» . Природа и Творец приходили на ум Лёвши- ну при первом же взгляде на Киев:
Вид города, в котором предки наши получили первое понятие о всемогущем Творце; вид храмов Божиих, скрывающих в себе столько священного, и торжествующая при восхождении солнечном природа возбудили во мне высокие и приятные чувствования. В 1832 году на пути к «Юго-Западному краю» , где он должен был после польского восстания «обустраивать» учебные заведения, Киев посетил Иван Сбитнев. Его «путевые заметки» прекрасно передают то состояние полурелигиозного экстаза, полу- антикварного увлечения, которое испытывал путешественник на подступах к Киеву:
Можно ли равнодушно приближаться к Киеву, особенно в первый раз, как я тогда, этому богатому некогда городу, где развилось ядро государственного быта России, началось христианство, быстро разлившееся по славянским племенам! С чувством благоговения я посетил Печерскую лавру, поклонился святым мощам угодников Божиих в ближних и дальних пещерах; посетил также Софийский, Михайловский и Николаевский соборы и Братский монастырь. С трепетом, с благоговейным чувством приближался я к тому месту в овраге, где князь Владимир крестил народ свой в христианство.
Между тем, все больше столичных путешественников отправлялись в Киев не с богомольной целью, но с археологической. Конец XVIII века ознаменовался открытием классических древностей Северного Причерноморья. Вместе с новоприсоединенными ориентальными землями Оттоманской Порты и Крымского ханства Россия неожиданно стала обладательницей остатков античной цивилизации. Открытие руин греческих городов интриговало и возбуждало воображение антиквариев и ученых. Малороссия казалась естественной дорогой к классическим городам Причерноморья. Остатки античной Ольвии были открыты в имении Ильи Безбородко Парутино (Ильинское). Князь Долгоруков посетил их и осматривал, Юлиан Немцевич видел добытые там античные предметы у жителей Одессы166. Ермолаев и Бороздин осматривали привезенные из Парутино артефакты в другом имении графа вблизи Чернигова. Незадолго до этого ученый мир России переживал своего рода первую научную сенсацию: в 1793 году на Тамани, где, как полагали, находилась античная Фанагория, была найдена древнерусская надпись. Автор находки Павел Пустошкин доживал свой век «в счастливом климате Малороссии» отставным вице-адмиралом. Здесь, в Лубнах, его посещал в 1816 году и осматривал его коллекцию итальянских картин Лёвшин. Находка «Тмутараканского камня» оказалась необычайным открытием: она не только окончательно решала один из крупнейших споров историографии XVIII века (о местонахождении древнерусской Тмутаракани), но и обещала подобного рода находки русского присутствия в Причерноморье в будущем. Камень, правда, возбудил спор иного рода: некоторые его считали поддельным. Не удивительно, что первая археологическая экспедиция на Украину — Бороздина и Ермолаева в 1810 году — предполагала достичь Тамани и разыскать там более надежные остатки русского присутствия.
Секулярное открытие Киева, таким образом, происходило по следам религиозного паломничества, а первые путешественники в город были столько же благочестивыми паломниками к святым местам, сколько и туристами, заинтересованными в истории и исторических раритетах. В 1823 году Михаил Сперанский писал, собираясь ехать в Чернигов: «Может быть, оттуда, по близости взгляну я на Киев и святые его древности»167. Подчеркнуто «древности» , но их соседство со «святостью» не слу__ чайно. Мода, паломничество и археологические поиски соединились в начале XIX века, чтобы привести к «открытию Киева» для русской публики.
«Открытие» в данном случае не является лишь метафорой. Несмотря на то, что Киев (вместе с остальной Малороссией) находится в составе Российского государства с середины XVII века, сведения о нем в российской публике до начала XIX века остаются очень, так сказать, теоретическими, литературными. Киев занимает чрезвычайно важное место в российской истории и, в общем, в сознании, но знания о реальном городе Киеве крайне ограниченны. Большинство начитанных путешественников считает Киев таким, каким он предстает на страницах летописи — величественной столицей. Уезжая в Киев, они ожидают найти видимые и очевидные следы древнего величия: соборы и дворцы или хотя бы впечатляющие остатки этих сооружений, благородные руины вроде Помпей или Геркуланума.
Екатерина II была первой «ученой» путешественницей в Киев. Она считала себя приличным историком, как раз перед поездкой написала собственную версию истории Киевской Руси и вообще знала о Киеве столько, сколько можно было знать в XVIII веке. Императрица готовилась к поездке тщательно. В 1785 году для нее была составлена краткая записка о киевских древностях, а в 1786 году (еще до начала странствий!) была издана книга под заглавием «Путешествие ея императорского величества в полуденный край России, предприемлемое в 1787 году» , где излагалась история города и предоставлялось краткое описание его древностей и топографии. Об ожиданиях Екатерины от города, к сожалению, ничего не известно, но тон ее писем из Киева свидетельствует о разочаровании: древностей в Киеве нет, как нет и самого древнего города. В письмах к Павлу, к барону Гримму, другим адресатам императрица однообразно и почти теми же словами жалуется, что «ищет и не может найти» Киев:
Странен здешний город: он весь состоит из укреплений да из предместий, а самого города я до сих пор не могу доискаться; между тем, по всей вероятности, в старину он был по крайней мере с Москву.
То же императрица писала и к сыну:
С тех пор, как я здесь, я все ищу: где город; но до сих пор ничего не обрела, кроме двух крепостей и предместий; все эти разрозненные части зовутся Киевом и заставляют думать о минувшем величии этой древней столицы.
С подобными ожиданиями найти остатки исторического города подъезжал к Киеву граф Сегюр, вместе с другими посланниками сопровождавший императрицу в южном путешествии:
Подъезжая к Киеву, испытываешь то особенное чувство уважения, какое всегда внушает вид развалин. К тому же живописное расположение этого города придает прелесть первому впечатлению; смотря на него, вспоминаешь, что здесь колыбель огромной державы, долго пребывавшей в невежестве, от которого она освободилась не более, как лет за сто, и теперь стала так огромна и грозна.
Граф также обманулся в своих ожиданиях. После экскурсии по городу («когда мы осмотрели эту древнюю столицу с ее окрестностями» ) на вопрос Екатерины о впечатлении, которое производит Киев, граф ответил: «Киев представляет собою воспоминание и надежды великого города» . Этот афоризм очень удачно передает, чем Киев был и как его видели путешественники: современный город ничего не значил; его представляли в прежнем блеске и могуществе, надеясь на их восстановление. Киев был только в прошлом и будущем.
Поиски руин не были неуместными в Киеве. Контраст между необычным образом города в летописях и хрониках и действительным его плачевным состоянием небольшого городка всегда сопровождал Киев. В литературе польского ренессанса это способствовало возникновению топоса руин как особой приметы Киева. Руины в одном образе объясняли то, чем некогда был Киев и что случилось с ним впоследствии.
Не все, кто писал в XVI-XVII веках о руинах Киева, действительно бывали в городе. Те же, кто был, видели руин вполне достаточно. Рисунки ван Вестерфельда 1651 года свидетельствуют о том, что в городе оставалось еще немало развалин, довольно впечатляющих размеров. Начнись мода на малороссийский тур столетием раньше, и путешественники вдоволь насладились бы загадочными и меланхолическими руинами. Видимые остатки древнерусских построек начали стремительно исчезать из киевского ландшафта на рубеже XVII-XVIII веков. Жители рассматривали места древних построек как своего рода каменоломни, где добывали строительный материал. Наступившее относительно мирное время, материальное упрочение православной церкви способствовали новому строительству в городе. Стены древнерусских церквей и соборов во второй половине XVII — начале XVIII века разбирали на ремонт и обновление других зданий так тщательно, что порой выбирали даже камень из фундаментных рвов. «Восстановление» и «реставрация» киевских святынь, начатые Могилой и продолженные его преемниками, разрушили больше остатков древней Руси, чем все предыдущие века вместе взятые. Относительно больше повезло Золотым воротам: в течение всего времени они служили въездом в Киев, но и они постепенно пришли в упадок, угрожали обвалом, и их останки в 1750 году были засыпаны землей. К середине XVIII века уже ничто во внешнем облике Киева не напоминало о старине. Когда в 1760 году во исполнение сенатского указа предписано было составить «Описание» города, его автор констатировал:
При Киеве старых городов оставшихся развалин и городищ и никаких признаков ныне почти не видно, кроме что по народной молве над рекою Лыбедью было не малое жилье [...].
Со второй половины XVIII века путешественник уже не мог любоваться романтическими руинами Киева. Подъезжая к древней столице, он еще не знает этого и ожидает откровения от прикосновения к глубочайшей древности и чрезвычайной святости. Разочарование наступает довольно быстро.
В 1804 году Киев посетил знаменитый московский митрополит Платон. Он также вел дневник путешествия, который вышел в свет в 1813 году. Митрополит, конечно, был прежде всего благочестивым богомолом, но — в духе времени — соединял паломничество с археологической экскурсией. Он посещал все религиозные святыни Киева, но, человек начитанный и интересующийся историей, всякий раз записывал исторические о них сведения, а также собственные впечатления и выводы.
Платону показывали места и останки древней истории. На Аскольдовой могиле, где пролилась первая кровь древнерусской истории и по традиции княгиня Ольга построила церковь святого Николая, Платон видел «малую каменную церковь, уже к ветхости склонную, однако ж строения не старинного». Место, впрочем, было живописное, и митрополит дал себя убедить. В самом Киеве ему демонстрировали Золотые ворота и церковь святого Георгия. О воротах ему говорили, что «на них стоял ангел позлащен, что было и ныне есть герб киевский» . Ворота, которые осматривал ученый митрополит, скорее всего были новые, построенные после 1750 года. Под горами Платону показывали место «Крещатик» с колодцем и говорили, что именно здесь Владимир крестил своих сыновей. Павильон над источником был построен в 1802 году (в 1804 году здесь был сооружен памятник крещению; фон Гун сухо заметил: «Архитектура и вкус в сем монументе не пленяют глаз» ).
Киев разочаровывал митрополита:
Весьма примечательно, что хотя церковь Софии, Печерская, Никольская и прочие, не только в Киеве, но и в Чернигове [...] суть древние, и иные более 700 лет, и где б мы ожидали найти следы древности, но явно видим, что во всех тех церквах образа, иконостасы, расписные стены все на показ древность, а представляется, что они или недавно писаны и деланы, или в 17 веке или в 18 столетии.
Общий вывод митрополита был пессимистичный: в Москве можно найти больше «древностей»:
Видно, что разные вражеские разорения все древнее уничтожили и заставили все вновь сооружать.
Даже самая большая «древность» Киева Десятинная церковь своим скромным видом навевала сомнения. Из летописи митрополит знал, что Владимир возвел удивительную постройку. То же, что видел Платон, заставляло думать: а об этой ли, собственно, идет речь? Десятинная церковь
никакого ни внешнего, ни внутреннего великолепия не имеет, да и строение, кажется, не самое древнее. А потому она ли есть десятинная оная славная, и на сем ли месте была, предоставляю другим тамошним ученым любопытнее в сие войти.
По иронии, единственной настоящей древностью Киева митрополит признал церковь Спаса на Берестове. Это он определил по «аль фреско» и греческим надписям178. И вид церкви, и росписи, и надпись — родом из времен Петра Могилы.
Совершенно такое же впечатление «новизны» произвел Киев и на другого богомольного туриста — князя Долгорукова. Через шесть лет после митрополита Платона его проводили по тому же маршруту, показывали те же преимущественно вымышленные свидетельства древней истории. «Ветхая» церковь на Аскольдовой могиле была уже снесена, и на ее месте князь видел «круглый храм каменный с куполом в новом вкусе» , а потому и сомневался, здесь ли действительно была могила Аскольда. Десятинную церковь князь также осматривал и
воздохнул, глядя на ее опустошение и бедность; нет еще ничего приманчивого для глаз, все опущено; одно воображение дает цену и месту тому и храму. Неоспоримо, что с такого отдаленного времени и Татары, и Поляки, и пожары, все подействовало на Десятинную церковь, и из великолепнейшей привело ее в убогое состояние. Но никогда бы я не подумал, что она так брошена и презрена, как я ее нашел.
От Десятинной церкви князь отправился осматривать другое здание якобы Владимировых времен — Трехсвятительскую церковь, построенную на холме, где прежде стояли Перун с остальными языческими идолами:
Церковь стара, но не старинная. Вероятно, что все сии знаменитые по истории храмы уже несколько раз были по разорении Киева поновляемы и иные совсем перестроены: довольно естьли, по крайней мере, сохранили те самые пункты, на коих происходили исторические события.
Митрополит Платон именно в этом и сомневался: Нестор пишет, что Перун стоял на холме, а здесь ни одного холма нет: «Сходственно ли сие с истиною, утверждать не можем» .
Если митрополит Платон сравнивал древность Киева с Москвой, то князь Долгоруков сравнивал с Новгородом. Но сравнение также было не в пользу древней столицы Руси:
Киев стар, но древность его не так видна, не так осязательна, как Новгородская. Там столетия на всяком церковном здании, на всяком шпице колокольни явственно изображены и свидетельствуют долговременность того города; здесь все что-то новое, больше моды, меньше старины.
Наиболее подготовленный из всех ранних путешественников распознавать «древности» Ермолаев был в Киеве в том же 1810 году, что и князь Долгоруков. Он также разделил общее впечатление о городе. Об Успенском соборе археолог заметил:
Соборная церковь в Печерской Лавре не имеет уже своего первоначального вида. Батыево нашествие и пожар 1718-го года совершенно его преобразили. Возобновлен он последний раз при Петре Великом, что видно из наружных украшений.
София показалась несколько лучше:
Софийский собор, хотя также теперь не в том виде, как был построен в 1037-м великим князем Ярославом, однако же вообще потерпел менее Печерской Лавры.
Совсем депрессивное впечатление произвели на Ермолаева Десятинная и Трехсвятительская (Васильевская) церкви.
Десятинная церковь была бы еще любопытнее, но от нее остался только один вид. Я заключил это по остатку вделанной в__ стену славянской надписи, которую я, за утратой многих букв и за перемешанностью остальных, никак прочесть не могу; к тому же и почерк самых букв не Владимирова века. Что ж касается до церкви святого Василия, построенной великим князем Владимиром 1-м на том месте, где прежде стоял Перун, то она ныне так перестроена, что от древних ее стен виден только угол; а чтоб и память ее скорее истребить, то переименовали ее во имя Трех Святителей.
Еще решительнее высказался в 1817 году князь Долгоруков:
Лучше видеть в наши дни хороший Казанский собор, с его богатыми притворами на Неве, нежели Десятинную Владимирову церковь близ Днепра, которая ни какой красы уже не сохранила, около которой, между бурьяна и диких зелий, пасутся свиньи.
В эпоху, когда киевская археология еще даже не начиналась, церкви действительно представляют собой практически единственные «древности» , доступные созерцанию. Разочарование русских путешественников в их виде можно понять: если Киев — древняя столица России, от его древности интуитивно ожидается схожесть с великорусскими древними городами — Новгородом, Москвой, Владимиром. В Киеве же все главные сооружения перестроены в манере, которую позже назовут «украинским барокко» . Стиль этот явно не вяжется с образом «российской « истории и «византийской» Киевской Руси. Это подчас приводило к курьезным умозаключениям. Глаголев, размышляя в 1823 году над тем, на что похож вид киевских церквей, попытается «одревнить» его причудливым образом. Этот архитектурный стиль, как он будет утверждать,
не принадлежит ни к Готическому, ни к Византийскому, а, вероятно, есть подражание вкусу Индийских пагодов, с которыми имеет разительное сходство. Желательно, чтобы археологи точнее определили его происхождение.
Если не разочаровывали церкви, разочаровывал вид современного Киева, от которого почему-то тоже ожидали соответствующей возрастной грации и благородства. Тот же Сбитнев, оставивший вдохновенные строки о своих предчувствиях встречи с Киевом в 1832 году, записал:
При всем том, я должен сознаться, что внутренность Киева разочаровала меня. Множество изб ветхих, полуразваленных, на Печерском, Крещатике и Старом Киеве и толпы жидов слишком безобразят город. Если отнять от него великолепные соборы и монастыри, здания в крепости, присутственные места, гимназии и десятка два частных домов, то Киев сделается ничтожным городом... Мог ли я думать, чтоб этот многолюдный город, посещаемый жителями почти всей России, стоящий на таковой богатой судоходной реке, существующий почти пятнадцать веков, бывший долгое время столицею великих князей, так мало двинулся во внутреннем благоустройстве?
Причиной были все те же привычные киевские беды: татары и поляки:
Причиною медленного шествия Киева к благосостоянию, на которое он имеет полное, заслуженное право, полагаю, частые разрушения от татар, междоусобия князей, а особенно притеснения от Польши, под властию которой он долгое время стонал.
За семь лет до Сбитнева в Киеве побывал Александр Грибоедов. В письмах из Киева он восхищался «древностями» , воображал исторические сцены, но, как сам сознавался, «едва заметил настоящее поколение»:
Здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением; за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение [...]. Природа великолепная; с нагорного берега Днепра на каждом шагу виды изменяются; прибавь к этому святость развалин, мрак пещер. Как трепетно вступаешь в темноту Лавры или Софийского собора, и как душе просторно, когда потом выходишь на белый свет: зелень, тополи и виноградники, чего нет у нас!
В Киеве, как справедливо отмечал князь Долгоруков, «только воображение придает ценность и месту, и храму» . Воображение же позволяло Грибоедову говорить о «святости развалин» , которых он, конечно же, не мог видеть. Такое же богатое воображение заставило фон Гуна в 1806 году записать:
Каждый шаг здесь напоминает о глубокой древности, и каждый взгляд упирается в несметные сокровища. Тут думаешь быть перенесенным в Италию в середину Рима.
Путешественники скорее «предчувствовали» древности Киева, готовы были эмоционально пережить прикосновение к ним, «распознать» их в любой черте старого города, даже если видимых и осязаемых остатков найти не удавалось. Подобное душевное состояние искателей древностей прекрасно передает письмо графа Румянцева после первого посещения древней столицы Руси:
Каждое государство тем более славится своими древностями, чем сильнее они показывают дух народа и величие его чувств. Наша благословенная родина до сих пор превышала все известные народы духом и чувствами, поэтому она может особенно славиться и гордиться своими древностями. Я сам почувствовал недавно в Киеве, святом городе Ольги и Владимира, как приятно для сердца сына Родины видеть его знаменитые древности, бродить по местам, где когда-то ходили великие; как приятно даже для отдаленного потомка переноситься мысленно в их век, скрытый в тумане времени, оживлять в своей памяти их бессмертное существование.
Руины путешественники видели только в своем воображении, а их отсутствие компенсировали особым вниманием к природе, ландшафту, описания которых главным образом и занимают страницы их дневников. Если изменились город, вид его святынь и язык его жителей, то хотя бы природа осталась незыблемой и была свидетелем начал истории. Те же горы, та же река были в Киеве во времена, когда сюда пришел апостол Андрей, они же видели прибытия первых варяжских князей, крещение киевлян в Почайне, строительство Ярославом великого города, и, в определенном смысле, именно киевская природа становится памятником истории, доказательством того, что история произошла.
Румянцев принадлежал к тем людям рубежа веков, кто в молодости (1770-е годы) совершил свой собственный «большой тур» . В Петербурге братья Румянцевы познакомились с бароном Мельхиором Гриммом (тем самым, которому Екатерина жаловалась на отсутствие в Киеве древностей). Гримм взял на себя труд отвезти братьев в Голландию для обучения в Лейденском университете. Оттуда Румянцевы отправились в Париж, а из Франции — через Швейцарию (где в Женеве познакомились с Вольтером) — в Италию189. Можно даже предполагать, что спонсируемое графом «Общество истории и древностей российских» было устроено на манер знаменитого «Общества дилетантов» . У Румянцева, таким образом, было с чем сравнивать древности. Он видел «настоящий» , эталонный образец и пытался найти нечто подобное в Киеве. Граф инициировал и оплачивал великие географические экспедиции (как, например, корабль под красноречивым названием «Рюрик» под командованием капитана Коцебу, 1815-1818 годы), а также серии меньших «археологических « экспедиций (Строева, Калайдовича). В последние годы своей жизни, несмотря на плохое здоровье, Румянцев и сам предпринимает ряд поездок для осмотра древностей (на Кавказ и в Крым, 1823 год; в Новгород, Москву и Киев; Воскресенский монастырь, Волок, Городище, Старицу, Ржев, 1822 год). Граф, кроме того, был одним из крупнейших коллекционеров исторических раритетов, позже составивших основу Румянцевского музеума.
С 1815 года Румянцев переписывается с едва ли не единственным в то время знатоком киевских древностей Максимом Берлинским190. Киевский антикварий присылает графу описания документов и материалов к киевской истории «главным образом [...] за время владычества Польши» , но Румянцева интересует совершенно другое: он просит «сыскать что-либо, относящееся до времен Киева первобытных» . В ответ на присланный Берлинским план Киева с «прелюбопытным истолкованием тех мест, урочищ и духовных зданий, о которых упоминают наши древнейшие летописи» граф намечает целую программу археологических исследований:
Не теряйте из виду, что самые первобытные времена историй наших суть те, которые я бы желал видеть объясненными и дополненными; отыскивайте пожалуйста надгробные надписи вокруг и внутри развалин уничтоженных самых древнейших забытых церквей и монастырей, коих вы так удачно в своей записке память восстанавливаете.
Румянцев надеется на отыскание древних рукописей: может, пергаментной летописи Нестора (ибо, действительно, где же ей и сохраниться в первозданности, если не в Киеве?), древних грамот, оригиналов Печерского патерика, возможно, Русской правды, древних списков митрополитов, синодиков, например, Китаевской пустыни, где должны были молиться за своего основателя Андрея Боголюбского. Эта переписка демонстрирует не только тогдашние довольно поверхностные знания о киевской истории, но, главным образом, то, насколько завышенными были ожидания российских антиквариев от киевских древностей. Как и каждый европеец, Румянцев полагает, что туземцы просто забыли свою историю. Их прошлое гораздо лучше известно специалистам в столицах, и стоит только подтолкнуть нерадивых аборигенов к энергичной работе, как чрезвычайной древности раритеты будут найдены.
Преувеличенные ожидания рано или поздно перерастают в разочарование. После очередной поездки в Киев в 1821 году Румянцев писал Алексею Малиновскому о своих неприятных впечатлениях от увиденного: В Киеве сердце сокрушалось, видя, каковое там господствует нерадение к древностям нашим, никто ими не занят, и всякий почти убегает об них разговора, боясь обозначить не токмо беспечность; но даже и то, что мало историю древних наших времен знают.
После 1820-х годов старинные развалины в Киеве начали появляться вновь, но уже в результате сознательных попыток их разыскать. Незаменимой стала новая дисциплина археологии, то есть исследование остатков старины на западный манер — путем раскопок. В 1822 году Киевским митрополитом__ становится Евгений (Болховитинов), человек ученый, историк и антикварий. Вокруг него вскоре организовался кружок любителей древностей, и в 1823 году они осуществили первую попытку археологических раскопок в Киеве — «разрытие» Десятинной церкви. Место раскопок было выбрано не случайно. Кроме того, что Десятинная церковь была своего рода памятником крещения Руси, именно в это время вокруг ее локализации велись дискуссии. Киевские любители древностей знали, что здесь митрополит Петр Могила нашел мощи святого Владимира (голова князя была одной из важных святынь Успенского собора Печерского монастыря). Раскопки должны были не только обнаружить окончательно и определенно место и план бывшей церкви, но и найти новые мощи святого князя. В 1824 году обе задачи были выполнены. План церкви был обнаружен (и было доказано, что в древности она намного превышала видимые в XIX веке размеры, что снимало проблему локализации), а также были найдены саркофаг с останками человека, который объявили саркофагом Владимира, и еще один, который считали «гробом « Изяслава.
Одним из неутомимых участников раскопок Десятинной церкви был Кондратий Лохвицкий, как он называл себя, «чиновник пятого класса» , любитель старины, чудак и мистик. Он станет самым энергичным археологом Киева следующего десятилетия. Как и все «первые» археологи того или иного объекта, Лохвицкий находился в наивной убежденности, что под землей он найдет материальные останки всех событий, описанных в письменных памятниках. История, как были уверены ранние археологи, будто застыла под землей. Стоит только снять слой земли, и артефакты совпадут с письменной историей__ до мелочей. Лохвицкий, собственно, и находил все то, что искал: он обнаружил остатки креста святого Андрея, могилу князя Дира, первую христианскую церковь святого Ильи, остатки городских ворот времен княгини Ольги, церковь святой Ирины, ему принадлежат раскопки Золотых ворот. Большинство его находок были фикцией — результатом фантазий, наивной попыткой связать нечто найденное под землей с летописными сообщениями. Но по крайней мере в двух случаях — раскопок Ирининской церкви (1833) и Золотых ворот (1832-1833) — Лохвицкий «угадал» правильно. Особый успех имели раскопки из-под позднейших завалов Золотых ворот. Именно в это время в Киеве находился государь (который вообще интересовался Киевом и его древностями). Николай Павлович «прошел между открытых стен» ворот, и, наверное, это произвело на него впечатление: Лохвицкий впоследствии получил государственную стипендию, а также субсидию на дальнейшие раскопки.
Раскопки в Киеве 1820-1830-х годов, вопреки всей их наивности и любительстве, а также вопреки тому, что Лохвицкий, например, больше разрушал, чем исследовал, имели одно важное следствие: они показали, что под землей есть руины древнего города, что эти руины могут быть «раскрыты» и явлены взорам любопытствующих.
Археология в первые десятилетия XIX века включала в себя множество разных вещей. Одной из важных ее ипостасей было установление древней топографии города с последующим картографированием ее. С конца XVIII века этим занимался киевлянин Берлинский, в начале XIX века из Петербурга уже снаряжают специальные экспедиции с этой же целью (Бороздина и Ермолаева). Создание «исторических планов» , нанесение древностей на карту современного города, становится излюбленным занятием. Ученые разыскивают старые и забытые названия местностей, рек, урочищ, известные им из летописей и документов. Отождествляют с ними те или иные местности, порой даже переименовывают их так, чтобы восстановить «более правильные « исторические названия. Специально снаряженные художники делают зарисовки любых остатков древностей — мозаик, фресок, археологических курьезов. Архитекторы составляют планы церквей, их разрезы, а порой даже реконструкции древнего вида. Все это создает корпус документации, в совокупности своей «оживляет» старую историю, делает ее «видимой» , тактильно ощутимой.
Хватает и старых методов. С тех пор как в Киеве появился Михаил Максимович, город становится ареной постоянных «археологических паломничеств» . Знакомых ученых, заезжих знаменитостей, литераторов Максимович водит экскурсиями по городу, с уверенностью эксперта указывая им невидимые места великих событий древности. Он называет им исторические урочища, имена летописных гор и тому подобное. Главным образом в памяти таких экскурсантов (а среди них — Гоголь, Погодин, Жуковский с цесаревичем, Александр Тургенев) остается живописный пейзаж с образом не тронутой временем, почти дикой природы Киева. Любование природой заменяет созерцания руин и полностью удовлетворяет поэтически настроенным натурам ощущение истории. По иронии, местом, которое производило впечатление на искателей киевских древностей, был холм Андреевской церкви. Как вспоминал Максимович, именно здесь Жуковский вглядывался в днепровские дали, угадывая в мареве «Ольгин град» Вышгород, а Гоголь — в обратном направлении — созерцал «древние» урочища Кожемяки и Кудрявец197. Переживание прошлого возле новопостроенной церкви оказывается особенно острым и интенсивным: пространство, котороеоткрывается с Андреевской горы, предоставляет уникальную возможность размещать исторические миражи по собственному усмотрению.
Если испытываемые путешественниками эмоции были неподдельными, пейзаж, вызывавший их, едва ли можно было назвать подлинным, древним. На протяжении веков он существенно изменялся. Известно, например, что две из центральных киевских гор — Замковая и Уздыхальница — неоднократно в XVI и XVII веках «раскапывались» , их уровень понижался для того, чтобы внутренности существовавшего тогда замка не просматривались с окрестных возвышений. Русло Днепра, в древности отделенное от города островами, в результате произведенных в начале XVIII века работ переместилось прямо к подножию киевских гор и практически уничтожило древнюю реку Почайну, на которой, собственно, и стоял Киев летописных времен.
Следствием миниатюрных киевских паломничеств — религиозных, антикварных, пейзажных — становится постижение истории. Древнерусский Киев, словно Атлантида, начинает подниматься из-под земли, затмевая собой для многих неприглядное, бедное и неупорядоченное польско-еврейское местечко окраины империи, с его церквями «в новом вкусе» .
Открытие киевских древностей, очевидно, вело к новому восприятию города и его истории. Из «российского Иерусалима» Киев постепенно приобретал репутацию «славянских Помпей « (хотя сама метафора не будет заявлена вплоть до начала следующего века).
Чью, однако, историю воскрешали из небытия киевские антикварии? Для многих из них этот вопрос даже не стоял. Они «жили» полностью в давнем прошлом, мало интересуясь его идеологической связью с современностью. Российские путешественники, разумеется, открывали в городе именно свою, российскую, историю. Современный Киев — часть Малороссии — ничего не весил, его старались не замечать. Древний же Киев не имел ничего общего с малороссийской историей. Так, похоже, думали и те, кто писал историю украинцев. Для них киевскиеразвалины тоже были останками исторического бытия другого народа, чем-то вроде греческих городов Причерноморья или скифских курганов украинской степи. Вместе с тем для людей, подобных Максимовичу, «местных патриотов» , совмещение киево-русских древностей с малороссийской территорией подсказывало какую-то связь с ними. Малороссия покоится на остатках древней Руси. Церкви в стиле украинского барокко — перестроенные древнерусские храмы. Не означает ли все это, что малороссы «родом» из Киевской Руси? Не означает ли это, что российская и малороссийская истории имеют общее начало и долгое совместное продолжение? Не означает ли это, наконец, что история украинцев неразрывно связана с историей великороссов?
Два «открытия» начала XIX века — открытие Малороссии и Киева — поставят перед российской, а несколько позже и перед украинской мыслью ряд вопросов о началах, протяжности и соотношении двух историй.
Материал срздано на основе публикации: Киевская Русь и Малороссия в ХІХ веке. — К., 2012
